Значит, так.Анафема
Я не был у бабушки три года. Стало стыдно, что не успею, не дай Бог, отдаст ему свою старенькую душу. Бросил все дела - и вот я у нее. Жива моя курилка! Но стала совсем махонькой и сухонькой, как птичка. И будто птичка просо, часто-часто клюет тяпкой огород. Мы обнялись, она захлюпала носом.
- Совсем меня позабыл-позабросил… Ох, не могу разогнуться…
Я сказал:
- Пошли в дом. Я тебе гостинцы привез.
- Ой, погоди, внучок. Надо картошку дотяпать.
- Успеется.
- Что ты! Накажут.
- Кто?
- А хоть матушка Евросинья. Настоятельница наша.
Я глянул на тот, высокий берег реки. Знаменитый женский монастырь летел по воде, словно белый парусник под золочеными парусами. Красиво!
- Баб, ты что, теперь на них пашешь?
- Все на них ишачим.
- Как все?
- Вся наша деревня.
- Ты шутишь?
- Не до шуток, внучок. Ой, радикулит, треклятый замучил… Отошли мы обители вместе с нашей землицей.
Ходили такие слухи, будто власть возвращает монастырю земли, какие
принадлежали ему еще до революции, но я не верил. Ахинея какая-то!
- Выходит, ты теперь крепостная? Они что, тебя силой заставили на себя горбатиться?
- Не силой. Они взяли свою землю, а ты иди на все четыре стороны. А куда я пойду?
- Как куда? Ко мне в город. Места хватит. Четыре комнаты. Хоть пляши.
- Отплясалась. Не могу я без землицы и своего дома! Враз и помру.
- Значит, опять колхоз?
- Что ты! В колхозе за палочки горбатились.
- А теперь за крестики.
- Обитель кормит. Три раза в день. И скоромное дают, коль поста нету. Только что-то постов больно много.
- А деньги за работу?
- Матушка говорит, что деньги грех.
- Да, воистину, подвели вас под монастырь.
По мосту на хорошей скорости пролетел огромный джип, резко тормознул рядом с нами. Пыль накрыла нас саваном.
- Сама, - шепнула бабушка. - Матушка Ефросиния. Благословения проси. И не возникай, а то мне хуже будет. Ох, строга!
Из джипа вышла дородная дама в строгих черных одеяниях, но сшитых, сразу видно, хорошим кутерье. Сама за рулем. Не удостоив меня взглядом, будто меня в природе нету, прошла к моей птичке. Та на коленях припала к ее руке в кольцах и перстнях.
- Пошто урок не выполнила, Матрена? – строго вопросила хозяйка. – Тебе как наказывали? К вечеру выйти по делянке к реке. А ты все у плетня топчешься. И вон за тобой какие огрехи.
И она ткнула перстом в сорняк.
- Подслеповатая я стала. Прости, матушка.
- Бог простит.
Наконец она глянула в мою сторону.
- Кто таков? Мне с колокольни доложили - чужак в деревне. Дай, думаю, поеду, гляну, что за птица.
Я съязвил:
- Да у вас на колокольне не звонарь, а милиционер.
- Угадал. Бывший мент.
- Матушка, внучек мой. Приехал из города. Проведать…
- А, журналюга…
- Журналист, - поправил я.
- Продажный. Жаждущий и страждущий. Зачем прикатил? Кляузы писать?
- Бабушку проведать.
- Дело надо делать. Бери тяпку в руки старухе в помощь.
Бабушка заохала:
-Да мне бы его сперва покормить с дороги.
- Вечером. Аппетит будет лучше.
Я не выдержал:
- Матушка Ефросиния, это что же творится? Вы барщину возродили?
- Какую еще такую барщину? Три дня она хлопочет на монастырь, три на себе. Один выходной.
- А землю вы у нее оттяпали?
- Лукавишь! Мы не изверги. Весь палисадник ее, гумно ее, и еще у реки полоску прирезали.
- На берегу? Там один песок! Пляж! – воскликнул я.
- Зато солнечная сторона. Можно красный виноград выращивать, а монастырь закупит на кагор верующих причащать. Саженцы я дам. Французские. Такой барыш тебе и в городе не снился. Держись, сын мой, за монастырь, не пропадешь. Кстати, мне нужен референт по связям с прессой. Интервью замучили. Пойдешь?
Я все больше свирепел.
- Значит, так. Я забираю бабушку в город. А в газете дам статью про вашу барщину. У нас, слава Богу, светское государство.
Матушка расхохоталась, продемонстрировав прекрасные, как у кинозвезды, зубы. Я чуть было не спросил адрес ее дантиста.
- Какое государство? Советское, говоришь?
А потом она прошипела.
- Изыди, сатана!
И укатила. Мой птенчик запричитал:
- Ой, беда! Я же тебя просила – не возникай. Теперьча я пропала. Она за дерзость мне в наказание еще денек барщины подкинет. А то и на конюшне выпорет.
- Что?! И такое бывает?
- Токмо для лодырей, алкашей да воришек. Они думают, что это колхоз.
Бабуля из последних сил стала мотыжить землю, еле тяпку из ее рук вырвал, усадил в тенек, под дерево, сам вкалывал, пока с непривычки не прорвались мозоли. И тут я сменил тяпку на перо. Статью я так и называл: «Монастырская барщина».
Редакции крестились и шарахались от нее, как черт от ладана, едва удалось пристроить в одну маленькую газету, которая сама дышала на ладан. Однако и ее редактор, мой старый приятель, сдался не сразу.
- Парень, отступись. Церковь такие муки приняла на себя в былые годы. Была нищая, нагая и сирая. Да, власть нынче перегнула палку в другую сторону. Конечно, это зря. Ладно, рискну. Беги за бутылкой.
В общем, с грехом пополам статья вышла в свет. Тираж был крошечный, но газетка пошла по рукам, ее ксерили, множили, и даже читали по зарубежному радио.
С вашего позволения, несколько слов о моем отношении к религии. В советские времена я церкви сочувствовал, потому что она находилась в плену у партийных язычников. Во Христа верил, но только как в великого мыслителя, психолога, поэта, а в его чудеса нет. Особенно в превращение воды в вино. Тем более в хорошее вино. Евангелие неплохо знал. А вот Старый Завет не осилил, в основном перелистал. Но «Песнь Песней» Соломона несколько раз перечитал. Прекрасная поэма о любви.
Колесо времени катилось стремительно, как колесница фараона. Церковь вышла из подполья, святые отцы восседали в президиумах, учили жить по телевизору. Власть на великих праздниках не пряталась за портьеру, наоборот - начальники старались стать впереди самого пастыря, держали в руке свечку и крестились левой рукой. «Подсвечники» - прозвал их народ. В общем, к церкви я совершенно охладел.
Моя статья «Монастырская барщина» попала на стол к нашему митрополиту, он рассвирепел, как царь Ирод, созвал епархиальный совет, где меня быстренько предали анафеме. Я сперва только посмеивался, дескать, я в хорошей компании - Лев Толстой, Стенька Разин, Емельян Пугачев, отец Аввакум…
О, как я ошибался, полагая, что анафема – это тьфу, пустяки. Неприятности посыпались градом на мою голову. Сперва у меня украли машину, потом у бабули в деревне сдохла корова, дочка нахватала двоек по основам религии, я сломал себе руку на ровном месте, а главное - потерял интерес к футболу, мне стала чисто трактором, кто чемпион: »Спартак» или «Динамо». Я крепенько задумался: что это? Анафема действует или совпадение? С этим вопросом пошел к архипастырю на прием.
Митрополит принял меня не сразу, полдня продержал у входа в свои роскошные апартаменты. Когда секретарь – худенький и тщедушный, в подряснике из тонкого сукна - почти бабским голосом сподобил впустить меня в пышный кабинет, то владыка даже не поднялся навстречу. Он был полная противоположность своему секретарю и голосом, и телом. Из него получилась бы дюжина подобных секретарей. Владыка рокотал, так, что даже святые на стенах дрожали и прижимали язык к губам.
- А! Притча во языцех! Заблудшая овца? Пришел проситься в наше здоровое стадо?
Он нацелился в меня черной крашеной бородой и насупил огромные седые брови. Глаза метали молнии, как в Содом и Гоморру.
- Ваше преосвященство, по какому праву вы предали меня анафеме?
- А ты не богохульствуй! Не смущай честной народ.
- Так я атеист.
- Нынче атеист, а вчера верующий.
- Я вообще не крещеный.
- Откуда тебе ведомо?
- Родители не верили в Бога.
- Ну и что? Тогда тайком крестили. Темна вода в облацех.
- Родители были убежденными коммунистами.
- Мда… И что же ты теперь от меня хочешь?
- Чтобы вы сняли анафему.
- Анафема - это тебе не выговор по партийной линии: дали - сняли. Это на небесах бюро решает. А вот шиш тебе!
И он показал мне свой огромный, вполне убедительный кукиш.
- Пропадешь, ежели не откажешься от статьи публично. Покайся в грехах, а мы подумаем, посоветуемся…
- Да как же атеист может каяться?
- А ты окрестись.
- И тогда можно хоть всю жизнь грешить и каяться?
- Можно.
- Я если я на вас в суд подам за анафему?
- В какой еще такой суд? – ахнул он.
- В народный.
Он расхохотался.
- Мы мирским судам не подвластны. У нас свой, слава Богу, есть.
- Знаю. Страшный суд. И вы его не боитесь?
- Туда подашь жалобу? Может, и адвоката наймешь? Сатану, какую-нибудь. Жаловаться на меня ты имеешь право только патриарху всея Руси. Но до него не дойдешь. Слаб в коленках. И весьма уважает он настоятельницу матушку Ефросинию. Бывал он у нее. Благоволит. Ты что наделал? Ты ведь на весь мир ославил лучший женский монастырь. Еще лет двадцать назад это был убогий склад картошки с мышами и чертями. Матушка Ефросиния обитель из руин подняла. Деньги всем миром собирали. Трудно было, ох, тяжко. Только наберут деньжат, кирпич да цемент подорожают, серебро да злато сусальное взлетят в цене, не укупишь.
- Ваше преосвященство, а ходят слухи, будто вы те деньги, что народ на монастырь клал, в казино проиграли.
Он глубоко вздохнул.
- Грешен, играл. По крупному. Но ради святого дела. Деньжат-то тех было кот наплакал, на часовню еле хватит, не то на монастырь. Где взять! И поплелся я в то треклятое место, где рулетка людские души губит. И если бы поставил сразу на зеро, храму уже давно бы стоять на земле. Но лукавый попутал, под руку шепнул, дескать, на пятерку играй. Я послушался и продул.
- Общественные деньги!
- Именно. Ох, как я убивался! Так перед паствой осрамиться! Деваться некуда, надо отыгрываться. Зато уж в другой раз я две недели прежде говел, исповедовался, причастился святых даров, паломничество в Иерусалим на самолете совершил, надел новое исподнее. Я вошел в казино, как ангел небесный. От меня лукавый шарахнулся, но я его вмиг за хвост поймал и в дверь выкинул. Потом мне сказали, что он у них в штате на полставки. Сразу поставил на зеро. Пока шла игра, прихожане крестный ход вокруг казино устроили с хоругвями и колокольным звоном. И господь сподобил. Зеро! Все отыграл, даже много-много верхом. Во как тяжко этот монастырь дался. Вот откуда золотые купола, серебряные стены и иконы старинные, писаные еще до рождества Христова. И ежели ты меня спросишь: можно ли делать чистое дело грязными руками, я тебе отвечу, как на духу – можно, коль оно святое. А знаешь, сколько теперь в обитель народу просится. За благодатью из-за границы едут. Матушке бы за дела ее праведные и труды насущные какой-нибудь орден дать.
- Орден Ленина.
- А хотя бы. Ну, перегнула она чуточку палку, пользы для. Ха-ха! Но мы ее поправили, всех бабок с барщины на оброк отпустили. Слыхал я что, твоя бабуля по соседству живет. Можешь, хоть у нее справиться. А какие урожаи в монастыре! Какие надои! Ведаешь? Да если бы во времена оные колхозы и совхозы не демократией заменили, а монастырскими хозяйствами, то мы быстрехонько сельское хозяйство подняли.
- У моей бабушки корова сдохла, - вдруг пожаловался я.
- Можем помочь. Все в наших силах.
- Корову воскресите?
- Другую матушка выдаст к Рождеству. Если покаешься.
- А как? Я не умею.
- Есть такая молитва.Запоминай. Благочестивые размышления кающегося грешника. Милосердный Боже, неисчислимы грехи мои - вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, умом и помышлением, днем и ночью, и во все часы и минуты жизни моей. Согрешил я непослушанием, неповиновением, грубостью, дерзостью, самомнением, унижением других, строптивостью нрава, раздражительностью, согрешил дерзостью, злословием, ехидством, враждою, ненавистью, мщением, неприязнью, своенравием, лживостью, лукавством, беспечностью, неподчинением начальствующим…
- Хватит, хватит… Вот и пойду к начальствующим. Жалобу на вас мэру понесу.
- Только не завтра. У нас с ним сауна назначена.
- К губернатору прорвусь.
- О, сей благочестивый господин пригласил меня как раз на охоту. Передать от тебя привет?
- Президенту на его сайт напишу.
- От меня ему поклон. Мы оба из Питера. В одном школе учились. Ха-ха-ха!
Он нажал кнопку на столе. Впорхнул ангелочек- секретарь.
- Вводи следующего. А этого в шею. Церковное проклятие
провозглашать ему с каждого амвона ежедневно.
- И когда будет этому конец? – понурил я голову.
- Ученики спросили Иисуса, каков будет наш конец? Христос ответил:
открыли ли вы начало, чтобы знать свой конец? Ибо в месте, где начало, там и ваш конец.
Я поплелся домой, аки пес шелудивый. Почти у самого порога меня заслышал сирену. Мне бы бежать, куда глаза глядят, хоть в Египет, как дева Мария с младенцем, а я, халдей, остановился и разинул рот. Тут менты меня схватили за шкирку, и бросили в свой «бобик». Я взроптал:
- Караул! Похищение!
Мне заклеили рот лентой. Минут через десять втащили в церковь, подвели к купели. Одним ударом сбили меня в купель прямо в одежде. Вода была ледяная.
- Ой! – завопил я. - Добавьте горяченькой.
- Хрен тебе!
Я сделал попытку вынуть голову из воды, но мощная рука держала ее под водой, пока она не начала пускать пузыри. Мое сопротивление ослабло.
Боком, боком подкрался тот самый секретарь, но уже в сверкающем облачении священника, дискантом пропищал надо мной молитву, дескать, крещается раб божий и так далее.
- Нельзя крестить силой! – вскричал я.
- А как же князь Владимир мечом и крестом гнал язычников в реку?
Он еще что-то надо мной прогундел, помахал крестом, будто отогнал мух.
- Поздравляю! Теперь ты крещенный. Анафема узаконена. Катись на все четыре стороны.
- Не признаю крещения. А где крестный отец?
- Я, - доложил лейтенант.
- А крестная мать?
- Я, - взял под козырек сержант. – Вылазь, крестник!
- Не вылезу.
Они вытащили меня за волосы, дали пинка, я вылетел из храма, одна отрада, попутно вмазал секретарю ногой в его причинное место.
Сразу после крещения начались чудеса: нашлась моя машина, дочка исправила двойки по основам религии на пятерки, и молила Бога, чтобы после пятого класса выйти замуж за преуспевающего попа, жена выиграла приз у Якубовича – самого Якубовича, а бабушке привели корову голландской породы. Молока она давала хоть залейся, одна беда. Бабуля любила поболтать с коровой, а знатная иностранка по нашему ни бе, ни ме, бабушка теперь учит голландский.
Говорят, сила в правде, а не в силе. Я решил идти до конца. А как? Ту газетку власть уже прихлопнула, отобрала лицензию, а редактора отправила лечиться от алкоголизма. Печататься было негде. И тогда я влез в интернет, на один из популярных сайтов, где разместил материал с названием: «Крестная мать – сержант милиции». История моего силового крещения вызвала море откликов. Запись в интернете перепечатали газеты, еще оставались довольно смелые издания, не в нашем богобоязненном городе, конечно. Зарубежное радио тоже стояло на стреме - была передача под названием «Фарисеи из Рассеи».
Менты ворвались среди ночи, прошмонали весь дом, раскурочили компьютер, вытащили из него диски, а потом составили акт в том, что я пользуюсь нелицензионными программами, за что положен немалый штраф. Я только вздыхал, у кого они нынче лицензионные-то? Отдал им последние сребренники.
Утром я поплелся к митрополиту нищ, наг и сир. День, ночь и еще день ждал доступа в заветные чертоги.
- Владыки нет, - с ехидной улыбочкой на тонких, как ниточка, губах, объявил секретарь, защищая руками причинное место, аки футболист. Хотелось начистить ему рясой морду за безбожное вранье, потому что даже через бронированную дверь слышался раскатистый бас, входили и выходили, кладя поклоны и крестясь, благообразные священники с папками и дипломатами в руках. Все было чинно, как в министерстве иностранных дел.
Я решил сидеть всю ночь на ступеньках епархии, чтобы первым попасть на аудиенцию. Стража, в отличие от римских легионеров, пожалела меня и пустила в свою сторожку, сунула мне под голову фуфайку, я даже поспал. А когда солнце уже было над моей грешной головой, подкатил митрополит. Я бросился к нему. Он брезгливо отвернулся.
- Меня нет, я в заграничной командировке. У коптов. Ведаешь о наших братьях по вере, о страстотерпцах африканских?
Я ведал, ибо кончил исторический факультет, но в подробности вдаваться не стал, вцепился в его рясу и руками, и зубами так, что меня не смогла оторвать даже охрана. Так мы и вошли в его апартаменты, он и я, будто его тень.
- Да, отцепись, ты, нечистая сила! – гаркнул он и тряхнул могучим плечом так, что я отлетел в красный угол. – Пошто лоб не крестишь, греховодник? Ты теперь какой? Крещенный.
- Не признаю такого крещения!
- И Киевская Русь сразу не признала. Ну, чего теперь ты от меня взалкал?
- Отмените мое крещение. Накажите их за произвол.
- Поздно. Ты теперь наш. Верующий. И кончай поносить родное лоно. А то будешь уже не атеист, а еретик. Отступник. А это еще хуже, чем атеист. Знаешь, что бывало с отступниками?
- На костре жгли.
- И оставался один пепел и легкий дымок.
- Владыка, а какой нынче век на дворе? Разве средневековье?
Он ответил довольно умно:
- Каждый век имеет свое средневековье. Отрекись, а то хуже будет!
- Никогда!
- Тогда ступай домой и молись. Наказание тебе: сто раз в день читай «Отче наш» и столько же в ночь. Икона есть?
- Нет.
Он снял одну со стены.
- Дарю, на спасение души.
Я бомбил жалобами президента обычной почтой. Он переправлял мое письмо премьеру, тот губернатору, от него бумага шла к мэру, а уж он присылал наряд ментов, чтобы они дали ответ по существу.
Подвывая от боли, я клеил по городу листовки. Как Лютер, прибил к дверям церкви воззвание из ста пунктов. Первый постулат гласил: «Чем дальше от церкви, тем ближе к Богу» Второй сообщал, что местная власть приватизировала Бога на вверенной ей территории. Еще пункт призывал церковь убрать руки от государства, а государство от церкви. Далее я предостерегал паству: заставь дурака Богу молиться, он и лоб пробьет. Люди берегите лбы! - призывал я.
Меня проклинали в церквях, как еретика на всех службах, хотя я вел сражение вполне земное, не с Богом, а только с церковью, даже ставил Христа ей в пример. В воздухе запахло костром. Стали поговаривать, что аутодафе хорошая традиция, рано от нее отказались, костер - воспитывает в людях коллективизм и чувство локтя.
Я по своей беспечности все еще посмеивался, но маразм крепчал. В один прекрасный весенний день за мной приехала четверка молодых ребят на телеге, запряженной в худую, костлявую, еле живую лошадь.
- Кто вы? – спросил я.
- Аз есмь православные комсомольцы.
Они остригли меня на голо, раздели до пояса, надели на спину тяжеленные чугунные вериги, на грудь повесили табличку «еретик, масон и педерас». Мы поехали. Сами они сели на солому, а мне велели стоять, ибо такова традиция аутодафе. Я покорно стоял, чтобы скоротать дорогу, читал книжку в красной обложке. Называется – «Конституция Российской федерации».
Лошадь едва тащилась, хромала, хрипела, часто отдыхала.
- Вы что, получше конягу не нашли?
- Чем хуже, тем лучше. Еретик должен иметь много времени, дабы осознать свой грех.
Площадь уже была полна народу и гудела, как в первомайский праздник. Ухал оркестр. Бойко торговали пивом и фисташками. Где раньше висел транспарант: «Слава партии!», теперь красовались горделивые слова: «Слава Богу!»
- Везут! Везут! – раздались крики.
- А за что его?
- Он хотел в России ислам ввести, как государственную религию.
- Нет, иудаизм.
- Буддизм!
- А православие?
- Запретить.
- Во, сволочь!
В толпе я заметил свою бабушку. Прилетел проститься, мой птенчик. Я улыбнулся ей, слезы из ее глаз брызнули еще пуще.
Владыка по такому случаю облачился в роскошную бархатную мантию и белоснежный клобук, стоял на трибуне рядом с губернатором, одетым в черный траурный костюм с красной бабочкой, горевшей на шее, словно маленький огонь.
Лошадка доплелась до костра и сразу рухнула. Я ахнул. Это был вечный огонь в честь павших на поле брани. Боже, неужто меня на нем сожгут?
Палач, тот самый тщедушный секретарь (от рук такого даже умереть противно), подвел меня к пламени. Теперь на нем был кожаный фартук, как у мясника. Он посматривал на трибуну для высокопоставленных лиц, ожидая указаний. Губернатору принесли таз, в котором он молча вымыл свои руки. Церемония началась.
Митрополит демонстративно отпихнул микрофон, его глас и так был слышен даже в Иерихоне. Птицы от испуга сорвались с деревьев и раньше времени улетали в заморские края. Как мне хотелось улететь вместе с ними!
- Православные! Зачем тратить дрова на костер, когда под рукой этот вечный огонь? Зачем рубить лес и губить природу, которую создал Всевышний? Чтобы избавиться от всех еретиков, понадобится много костров. Есть риск остаться без леса. А вечный огонь всегда к нашим услугам. Давайте экономить, православные. А теперь к делу. Нынче мы с вами отделим плевела от зерен, а овец от козлищ. Древняя притча гласит: была у пастуха сотня овец. Одна из них заблудилась. Он бросил прочих в поле и побежал искать одну, заблудшую. Привел ее на пастбище, а стадо утащили голодные волки. Кто имеет уши, да услышит. Мы не будем спасать одну заблудшую душу, лучше сбережем все стадо. Так помолимся же во имя искоренения еретиков, агностиков, атеистов, масонов, сексуальных меньшинств и прочих врагов церкви, а значит, врагов и государства, и народа! На колени!
Секретарь с неожиданной силой толкнул меня в пламя. Прежде чем меня охватили огненные языки, я услышал, голос моей бабушки:
- Внучек, а ведь я тебя крестила. Когда ты родился. Тайком от папки с мамкой. Они на работе были.
И сразу огонь погас, даже штаны не обгорели. Я прошептал:
- Спасибо тебе, господи…
- В чем дело? – загремел бас иерарха. – Голову оторву!
Забегали одетые в комбинезон рабочие. Заорали:
- Газ кончился, твою мать!
- А куда он делся, вашу мать?
- Куда, куда! Продали за границу.
Владимир Котенко, член Союза писателей России
|
